Они, судьбу свою приемля, Ей не оказывают честь, А просто Любят эту землю Такой, какая ни на есть.
Стихотворение могло закончиться сейчас, на этом, и было бы стихотворением, в котором многое сказано, несмотря на весьма скромный объем. Но поэтесса находит еще один ударный поворот. Она не может согласиться с пассивной ролью, которую отвела своим счастливо найденным «героям». Всем своим творчеством она утверждает любовь активную, действующую. Скромные обитатели солончаков не просто любят свою землю, они
Ее щадят, Оберегают И не дают ей пустовать… Ведь родину не выбирают, Как сын Не выбирает мать. («Раздумье», 1969)
Где-то в верховьях Оби, в редких лесах земли мансийцев, она встречает обыкновенный колокольчик-барбулен и вдохновенно рассказывает о чувствах верности и преданности отчему краю, которые разбудил серебристо-нежный звон колокольчика («Барбулен», 1976).
Человека, не понимающего красоты природы, чувств, которые может подарить общение с ней, поэтесса не судит, а искренне жалеет. «Уныло жить тому, кто видит бездну в …глубине», — иронично констатирует она, не вступая в спор со скептиком и брюзгой («Глубина», 1973). Сталкиваясь с душевной черствостью, она видит в человеке «чуже-чужанина», случайно забредшего в полный красоты мир. Горько ей с таким человеком. И она печально заключает:
Багряный смех Рябины спелой Тебе услышать не дано. («Мы входим в лес…», 1974)
Поэтесса всегда готова заступиться за все живое и сущее.
В каком-то справочнике есть фраза: «Снегирь легко переносит неволю». Поэтесса выносит ее в эпиграф стихотворения «Я выпускаю снегиря» (1973) и готова опровергнуть утверждения всех справочников, всех знатоков, потому что не должно быть в жизни насилия над живыми и безответными существами: щенком, синицей, снегирем…
Извечный круговорот природы для нее не просто закон, а великое таинство жизни. И, умирая, ничто не исчезает бесследно: ни дождь, ни туман, ни ручей. В ее стихах речки и ручьи становятся облаками, и березы просят их вернуться шумными ливнями или тихими дождями, грибными, непроглядными туманами или щедрыми белыми росами, чтобы соловьи с соловьихами не покинули родных лесов.
Пейзаж, как картинка с натуры, мало занимает ее воображение. Цветы и деревья, горы и ущелья, реки и озера, молнии и громы, даже времена года она легко и изящно уподобляет людям. Осень «бродит между сосен с травинкой в молодых зубах» («Молодая осень», 1976); перелетные птицы и в дальнем далеке от «родной земли чувствуют ее живые токи», и эти токи не дадут ослабнуть их крыльям («Перед отлетом», 1976); грома подают голос геологам, «чтобы безмолвье не ввело в обман», а солнце «огненным флажком» указывает им путь («Открывая рудные края…», 1975)…
Мотив неизбывного восхищения природой, благодарности ее многотерпенью, признательности за бесконечные дары проходит через всю татьяничевскую лирику. Как глубинная, корневая система, она питает ее стихи. Поэтесса видит, что там, где нет разумного ограничения машинному штурму лугов и степей, малых речек и прозрачных озер, скудеет не только природа. Там нищает душой и человек. Стихи начинают бунтовать против мнимой деловитости, против пустой мелочной суетливости:
Мы разучились По лесу бродить. Забыли трав Певучие названья. И солнце перестало Нас будить, Входя бочком В подоблачные зданья. («Чтоб полюбить сильней…», 1968)
…Вспоминаю, как однажды мы беседовали с Людмилой Константиновной в старом здании правления Союза писателей РСФСР на бывшей Софийской набережной.
Владимир Санги, ее литературный «крестник», занимавшийся когда-то в татьяничевском семинаре на совещании молодых писателей, в то время, как и она, секретарь правления, вернулся из поездки по Северу. С горечью говорил он, что нашествие техники в тундру надо как-то разумно ограничивать, что Северу нужны постоянные дороги. Дело в том, что не только тяжелый трактор, но даже вездеход оставляет на здешней земле, покрытой тонким зеленым ковром ягеля, черные полосы, которые не «заживают» десятки лет. Стальные нитки газопроводов отпугивают оленей, а линии электропередач стали невольно причиной гибели тысяч и тысяч птиц.
Людмила Константиновна вспомнила, как была возмущена во время поездки в Сибирь, узнав о местном варварстве: ради десятка-другого шишек, которые нельзя сбить с кедра с помощью «колота», браконьеры срубали столетние деревья.
Мы с Владимиром Михайловичем в голос твердили, что города стали обрастать, как бахромой, дачными поселками, глухими заборами с колючей проволокой, что нарождается тип пенсионера-куркуля, который из-за соблазнительной вишенки или наливного яблочка, к которым потянулась рука мальчишки, готов всадить в сорванца заряд дроби.
— Эти хищники — редкость, — убежденно сказала поэтесса. — Важнее другое: миллионы людей на своих дачках босыми ногами ступают на землю, позабытую под панцирем асфальта и гудрона. Дети могут потрогать цветы, увидеть, как самозабвенно трудится в садике залетевшая издалека пчела…
Листая татьяничевский сборник «У рассвета сосны розовы» (1977), я нашел такие строки:
Да, человек в природе верховодит. Он — реалист. Мечтатель. И фантаст. И он не только тратит, Он находит Источники незнаемых богатств. Пронзая
